Существует ли русская нация? Часть вторая
Итак, от двери спальни, в которую ночью 19 июля 1914 года вошел император Николай II, мы перенеслись на 81 год назад, в 6 декабря 1833 года (18-е по новому стилю), в совершенно другую еще страну.
Чтобы понять, насколько она другая, достаточно оглядеться по сторонам. За пару дней до интересующей нас даты — если быть точнее, 2 декабря — Гоголь читает Пушкину свою «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начнет кушать. Потом велит Гапке принести чернильницу и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: "Сия дыня съедена такого-то числа". Если при этом был какой-нибудь гость, то: "участвовал такой-то"» — вот в какую страну мы отправились из 1914 года.
Летом 1833 года император и самодержец всероссийский Николай I проезжает через замиренную Польшу. Всего-то два года назад жестоко подавлено восстание поляков, которые едва не убили брата Николая, его варшавского наместника Константина Павловича, а император преспокойно едет в коляске в сопровождении одного графа Бенкендорфа, да еще фельдъегеря на случай, если понадобится отдать срочные распоряжения. Предусмотрительный шеф жандармов, граф Александр Христофорович, конечно, держал в коляске пару заряженных пистолетов (как трогательно), но ни разу ими не воспользовался. Бенкендорф пишет: император «брал прошения от поляков, с ними разговаривал и не принимал ни малейших мер предосторожности, как бы среди верного русского народа». Сегодня такое трудно представить даже на Селигере, не говоря уже о Чеченской республике.
Николай в расцвете сил. Ему исполнилось 37 лет, он является несомненным лидером Европы, поляки повержены, холерные бунты усмирены одним «оловянным» взглядом самодержца, с Турцией заключен выгоднейший Ункяр-Искелесийский договор, закончен «Свод законов Российской империи», которому предстоит, наконец, отменить обветшалое Уложение царя Алексея Михайловича aж 1649 года издания, на Дворцовой площади вот-вот очистится от лесов грандиозный Александровский столп в честь победы великого брата над Наполеоном, превосходящий размерами все колонны и обелиски, существующие в мире. О Николае уже отписался наимоднейший поэт Петербурга, вчерашний друг декабристов, только что выбранный в Российскую Академию Александр Cергеевич Пушкин: «Его я просто полюбил: // Он бодро, честно правит нами; // Россию вдруг он оживил // Войной, надеждами, трудами».
И тем не менее именно в этом, самом удачном и безмятежном году николаевского царствования начинается обратный отсчет. Через 81 год случится война, которая погубит империю, через 85 лет расстреляют названного в его честь правнука, погибнет и большая часть августейшей фамилии, а через сто лет, в 1932–33 годах, от голода, организованного большевиками, в СССР умрет до 7 миллионов человек. На этом фоне в Москве пройдет съезд колхозников-ударников, завершится процесс о «вредительстве на электростанциях» и будет раскрыт контрреволюционный заговор «общества педерастов»: ОГПУ выявит и пресечет деятельность подрывных элементов, которые занимались «созданием сети салонов, очагов, притонов, групп и других организованных формирований педерастов с дальнейшим превращением этих объединений в прямые шпионские ячейки».
Но мы пока что в другой России.
23 ноября Николай I в сопровождении императрицы Александры Федоровны и брата, великого князя Михаила Павловича, прибыл в императорскую певческую капеллу, что напротив Дворцовой площади, через Мойку. Здесь хор и два оркестра впервые исполнили «Молитву русского народа», которой предстоит стать официальным гимном Российской империи. Музыку написал флигель-адъютант, скрипач и жандарм Алексей Львов, стихи — Жуковский, но вторая и третья строчки принадлежат Пушкину. Молитву исполняют несколько раз. Царь необычайно растроган, прослезился.
6 декабря (или 18 декабря по новому стилю) — в тот самый день, который мы установили в нашей машине времени, — «Боже, Царя храни!» впервые публично исполняют в Москве в Большом театре. Современник вспоминает: «Тишина, царствовавшая в огромном здании, дышала величественностью, слова и музыка так глубоко подействовали на чувства всех присутствовавших, что многие из них прослезились от избытка волнения. Все безмолвствовали… видно было только, что каждый сдерживал ощущение свое в глубине души; но когда оркестр театральный, хоры, полковые музыканты числом до 500 человек начали повторять все вместе драгоценный обет всех русских, когда Небесного Царя молили о земном, тут уже шумным восторгам не было удержу; рукоплескания восхищенных зрителей и крики: “Ура!”, смешавшись с хором, оркестром и с бывшею на сцене духовою музыкою, произвели гул, колебавший как бы самые стены театра».
Через каких-то сто лет стены театра будут колебать рукоплескания восхищенных колхозников-ударников и крики «Товарищу Сталину слава!». На фоне массового голода в стране зафиксированы многочисленные случаи людоедства.
Биографии создателей «Боже, Царя храни!» — генеалогическая карта империи. Василий Андреевич Жуковский был сыном пленной турчанки Сальхи, вывезенной из-под крепости Бендеры после очередной русско-турецкой войны. Отец Жуковского — из рода Буниных, пришедших в Москву из Польши в XV веке. Александр Сергеевич Пушкин — правнук «арапа» из Эфиопии, увезенного теми же турками в Стамбул и переданного русскому послу. Сами же Пушкины выводили себя от Ратши, «из немец», служившего Новгородскому князю Александру Ярославичу. Львовы происходили из Литвы и поступили в XV веке к тверскому князю. Империя по-прежнему мозаика судеб, происхождений и вероисповеданий. «Понаехавшие» — ее плоть и кровь. Сам Николай окружен множеством немцев: Бенкендорф, Клейнмихель, Нессельроде, Корф, Дибич, Канкрин, Герстнер, Тон, Тотлебен. Императору приписывают фразу: «Русские дворяне служат Отечеству, немецкие — Нам».
И тем не менее что-то в воздухе эпохи изменилось. Начнем с того, что в гимне императора именуют древним, допетровским, титулом «царь», хоть и происходящим из той же латыни, от Цезаря, но каким-то ветхим, замшелым. Даже неграмотный мужик Емелька Пугачев называл себя по-питербурхски «cамодержавным амператором». Кроме того, единственная содержательная характеристика государя в гимне — «царь православный». (Пушкин, правда, пытался звучанием имитировать никуда не влезавшее «самодержавный», то есть суверенный, вставив довольно расплывчатое «сильный, державный».)
Разумеется, в появлении строчки «царь православный» не было ничего скандального. Православие — древняя родовая религия русского народа и его династии. В то же время довольно трудно представить себе Петра I, Екатерину II, да хоть отца или брата Николая, которые акцентировали бы в своей власти только этот, конфессиональный, аспект. Петр известен своими всешутейшими соборами, оскорбительными не только для православия, но и для христианства вообще, Екатерина была откровенной вольтерьянкой, Павел возглавлял католический духовно-рыцарский орден госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, будучи мирянином, позволял себе тем не менее служить в алтаре, имитируя священника, и даже мечтал об объединении всего христианства под властью папы-императора (разумеется, таковым он видел только себя). И вдруг, всего через пару десятилетий, «царь православный»!
Действительно, Николай первым из русских правителей озабочен поиском «духовных скреп», созданием подлинно национальной идеологии. Еще в 1832 году адъюнкт Московского университета Михаил Погодин завершает конспективный «Очерк русской истории» так: «Основание Александром первенства России в Европе, и окончание европейского периода русской истории. Начало своенародного (национального) периода царствованием императора Николая. Крылов и Пушкин». Таким образом, принятый в 1833 году гимн призван был подчеркнуть как раз «своенародный» характер власти императора. Отныне он царь. И царь православный.
В марте 1833 года Николай назначает на пост министра народного просвещения Сергея Семеновича Уварова, который, кстати говоря, происходил из рода мурзы Минчака Косаевича, выехавшего из Орды на Русь. При вступлении в должность Уваров распорядился разослать по учебным округам знаменитый циркуляр: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности». Уваров называл их «истинно русскими охранительными началами, составляющими последний якорь нашего спасения» посреди «быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий».
Плохая новость для г-на Милонова и г-жи Мизулиной: сам Сергей Семенович Уваров, создатель спасительной для России идеологии, призванной охранить ее «своенародные» начала от тлетворного влияния Запада, состоял в гомосексуальной связи с князем Дондуковым-Корсаковым, что немало способствовало его, князя, продвижению по службе и даже удостоилось эпиграммы Пушкина: «В Академии наук // Заседает князь Дундук. // Говорят, не подобает // Дундуку такая честь; // Отчего ж он заседает? // Оттого что жопа есть».
Надо отдать должное Николаю I — ему и в голову не пришло заглядывать в постель своего министра и уж тем более изображать его «объединение» с Дондуковым-Корсаковым «прямой шпионской ячейкой». Для такого ментального сдвига понадобится по меньшей мере столетие.
Существенно меньше времени уйдет на то, чтобы общество сделало свои выводы из новой идеологической затеи Николая и его министра. Тот же Уваров однажды заметил: «Дух времени, подобно грозному сфинксу, пожирает непостигающих смысл его прорицаний». «Смысл прорицаний» постигли вполне. В русском обществе начинает формироваться течение, которое в сороковые годы назовут «славянофильством». Но первое его название — просто «славяне». Вы можете встретить его еще у Герцена в «Былом и думах».
Бог с ним, с антизападным и антиевропейским пафосом «славянства», грезившего о «Домострое», русской соборности, народной душе, онучах и прочей тухлой белиберде. Проницательный и ядовитый наблюдатель Герцен был одним из первых общественных деятелей России, кто почувствовал внешнеполитические риски новомодного «славянства» своих московских знакомых: «К собственным историческим воспоминаниям прибавились воспоминания всех единоплеменных народов. Сочувствие к западному панславизму приняли наши славянофилы за тождество дела и направления, забывая, что там исключительный национализм был с тем вместе воплем притесненного чужестранным игом народа». Так поборники «своенародных начал» в России становятся союзниками националистов в угнетенных Турцией и Австрией славянских землях, которые все чаще именуют «братскими народами». Некоторые из них исповедуют православие, а потому, как считается, находятся в особой духовной связи с русскими.
Герцен описывает приезд в Москву в конце 30-х годов XIX века некоего панслависта Гая: «Ему… не трудно было разжалобить наших славян судьбою страждущей и православной братии в Далмации и Кроации; огромная подписка (средств. — Н. У.) была сделана в несколько дней, и, сверх того, Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов… разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев.
Все неповрежденные (славянофильством. — Н. У.) с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: “Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец; я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь”. Гром смеха заглушил негодование», — заключает Герцен.
Через 70 с небольшим лет смеха не будет. 19 июля 1914 года после объявления войны Германии разъяренная толпа учинила разгром немецкого посольства в Санкт-Петербурге. «Громили здание посольства дня три, — вспоминают очевидцы, — сломали двери, выламывали решетки окон, выбрасывали мебель, целиком шкафы с бумагами, и наконец было скинуто с аттика здания бронзовое олицетворение воинствующей Германии — два тевтона, держащие коней. Этот разгром посольства привлек громадные толпы людей. Сквер перед Исаакием был вытоптан, на мостовой валялись обломки мебели, куски железных решеток, книги, бумаги. Толпа выкрикивала ругательства и проклятия в адрес кайзеровской Германии и самого кайзера. Полиции там мы не видели — полицейские понимали, что соваться под руку возмущенной толпы — дело опасное». На следующий день почти все газеты c ликованием писали о «сердечных сценах торжества русского национального духа». Бронзовый Николай I работы его любимого скульптора Клодта, еще одного немца на русской службе, мог так же с удобством взирать со своего высокого постамента на эти «сердечные сцены». И это было справедливо.
На это будут работать лучшие силы вновь обретенной Россией «нации», или «своенародности». Взять хотя бы Федора Ивановича Тютчева, поэта, на мой вкус, посредственного и местами пошловатого, но в России когда-то горячо любимого. Тютчев, кстати, принадлежал к роду тюркского происхождения, скорее всего, перешедшему к московским князьям из Орды где-то во времена Дмитрия Донского. Природная лень и слабость к женскому полу поначалу не позволили Федору Ивановичу сделать надежной карьеры. Он начал ее по дипломатической части при весьма приличной протекции. Однако к 36 годам был уже отчислен из Туринской миссии за самовольную и необъяснимую отлучку в Мюнхен (по амурному делу). По дороге он теряет служебные документы особой важности — дипломатические шифры, но его покровители скандал заминают. Лишенный жалования, с детьми от первого брака Тютчев фактически живет на иждивении у своей второй жены, Эрнестины Дёрнберг, в девичестве Пфеффель (с ней он состоял в связи, вероятно, еще до смерти первой жены). Кстати, Эрнестина уплатила 20 тысяч рублей долга своего мужа — сумма по тем временам фантастическая. Этот эпизод не помешает поэту и патриоту завещать свою посмертную пенсию очередной сожительнице.
Но пока они вроде бы счастливы с Эрнестиной, только остро нуждаются в деньгах, у молодоженов родятся дети, а весь вклад Тютчева в семейный бюджет — это золотое шитье с двух его придворных мундиров камергера, привилегии на ношение которых он тоже лишился. Впрочем, Федор Иванович хлопочет, и через пару лет ему таки удается стать известным самому императору и даже получить право обратиться к нему с личным посланием.
И Тютчев пишет одну из тех высокопарных и пафосных записок, которыми выложена дорога России в ад Первой мировой войны: «Что ни предпринимай, куда ни подайся, если только Россия останется тем, что она есть, российский император необходимо и неодолимо пребудет единственным законным владыкой православного Востока… Враги знают, понимают, что все те страны, все те народы, которые им желательно было бы подчинить западному господству, связаны с Россией историческими узами, подобно тому как отдельные члены связаны с тем же живым организмом, частями которого являются… Повторим еще раз и будем повторять неустанно: Восточная церковь есть Православная империя… Вот Империя, воплощающая… разом две громады: судьбы целой расы и прекраснейшую половину Христианской церкви».
Патриотическая записка составлена была, естественно, по-французски. Николай I нашел ее полезной и велел выписать автору шесть тысяч ассигнациями. Это, разумеется, не решило всех финансовых трудностей блестящего авантюриста, но умение угадать и проговорить сокровенные чаяния государя стало началом восхождения Тютчева к подлинным высотам петербургского света.
Накануне следующего балканского кризиса славянские комитеты по всей России — они действовали уже с конца 50-х годов — собрали 4 миллиона рублей пожертвований. На Балканы отправляются добровольцы. Император Александр II разрешает офицерам своей армии уходить в отставку и ехать в союзную Сербию, объявившую войну Турции. Вскоре там действуют уже четыре тысячи волонтеров. Война, которую Россия начнет в 1877 году ради освобождения Болгарии, обойдется ей примерно в 105 тысяч жизней. Надо ли говорить, что Болгария уже через пять лет станет противником России. Впрочем, ни в Петербурге, ни по всей империи так и не поймут ни тогда, ни много позже, накануне роковой мировой войны: «братские народы» всего лишь искали свой путь к независимости, используя то Россию, то Австрию, то Францию, то Германию, но отнюдь не стремились затеряться среди четырех тысяч девятьсот тридцати шести бриллиантов большой императорской короны Российской империи.
Русская нация в 1917 году вернее всего напоминает персонажа из знаменитой сказки Александра Пушкина, написанной 14 октября все того же 1833 года. В рукописи на ней есть помета: «18 песнь сербская» — удивительное, трансцендентное совпадение. Именно в 1833 году Пушкин на волне всеобщего интереса к славянской тематике работает над своим циклом «Песни западных славян». Это переложение известной литературной мистификации Проспера Мериме «Гузла, или Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине». Ни в каких Далмациях с Герцеговинами Мериме, конечно, не был. Так, сочинил что-то экзотическое, сидя прямо в Париже. Нужны были деньги. Правда, продать удалось только 12 экземпляров. Но в России этот труд ждал нешуточный успех. Напомню вам хорошо известный финал из «18 песни сербской»:
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне-море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках».
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне-море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках».
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
Латинское слово natio буквально обозначает «того, кто родился». Римляне считали социальную организацию, основанную на биологическом кровном родстве, общностью низшего порядка, характеристикой варварства. Мы не найдем в латинских источниках термина «римская нация». Римляне называли себя civitas Romana, что означает «римское гражданство» или, точнее, «римское гражданское общество». По словам Цицерона, оно представляет собой concilium coetusque hominum jure sociati, то есть «сообщество людей, связанных правом» Не кровь делала римлянина римлянином, но гражданство, то есть добровольно принятые на себя ограничения во имя общего блага, гарантирующие в свою очередь статус и права.
Для римского самосознания ключевой была оппозиция «натура» — «культура». Под первым понималась природа, биология, которая соответствовала варварству, всецело подчиненному естеству, могущественным силам природы, довлеющим над ним. «Культура» же — результат рационально осмысленных усилий человека по преодолению природного хаоса, в том числе внутреннего, посредством самодисциплины и самоорганизации. Разница между «гражданством» и «нацией» — это разница между культурой и натурой, цивилизацией и варварством.
Россия, создавшая империю, много превосходившую по размерам Римскую, находясь на вершине своего могущества, вдруг нырнула обратно в варварство племенной ограниченности и ксенофобии. Хотя весь исторический путь нашей страны давал совершенно другие вводные. Россия веками создавалась как политический союз, в котором ни кровь, ни вероисповедание не имели решающего значения, во всяком случае много уступали деятельному участию в совокупном движении сотен народов к общей цели. Соединенные Штаты Америки, которые немногим моложе Российской империи Петра, сумели найти новый позитивный идеал и увлечь им многочисленные народы и вероисповедания своей и других стран — свобода личности, равенство возможностей при равенстве перед законом. Фетишами Российской империи на вершине ее европейского могущества становятся замшелые миражи ветхого прошлого. Сначала как будто понарошку, чтобы остановить распространение с Запада «разрушительных понятий», но затем всерьез, до исступления, до «сердечных сцен торжества русского национального духа». До такой степени, что какая-то Сербия — почему Сербия? зачем Сербия? — оказалась важнее миллиона русских солдат, короны и будущего.
Если не ошибаюсь, Вы историк, Александр, и мне странно слышать от Вас утверждение об отсутствии в Америке базового исторического этноса...