Писатель Борис Акунин рассказал «Газете.Ru» о своей книге «Бох и Шельма», «Истории Российского государства», имперском гене и Леониде Парфенове.
Вышел в свет сборник художественных повестей «Бох и Шельма» Бориса Акунина, сопровождающий второй том его «Истории Российского государства», в котором он описывает период от битвы на Калке до воцарения Ивана III. Действие первой новеллы происходит во время монгольского завоевания, а вторая рассказывает о борьбе русских земель за освобождение. «Газета.Ru» расспросила Акунина о его новой книге, российском «гене имперскости» и очередном периоде раздробленности. — Художественное приложение рассчитано на людей, прочитавших документальную часть «Истории…»? Это закрепление материала?
— Скорее, его оживление и очеловечивание. Параллельная, беллетристическая линия моей «Истории...» — это история России не в цифрах и фактах, а в чувствах. Ведь каждый человек похож на капельку, выпавшую из воронки, в которую налили много-много любви. На протяжении веков происходило одно и то же: встречались двое, любили друг друга, появлялся ребенок, вырастал, любил кого-то, и так далее, и так далее — вплоть до ныне живущего человека. Вот этой тысячелетней истории хрупкой, но живучей силы и посвящена вся художественная часть проекта — история одного русского рода. — Что вам как автору дает переход от исторического исследования к художественному тексту? Это возвращение к жанру исторического детектива?
— Нет, детективов там пока не было. Это у меня запланировано для сопровождения тома про XVII век — по счету четвертого. Художественный текст дает мне возможность отдохнуть от текста нехудожественного, пофантазировать. — На художественные тексты распространяется ваш зарок не увлекаться историческими концепциями? Или их как раз можно рассматривать как вашу интерпретацию истории?
— У меня в исторических повестях всё слишком частное и маленькое — человеческого, а не эпохального масштаба, поэтому для выстраивания концепций нет места. Но беллетристика — жанр довольно безответственный, поэтому я чувствую себя совершенно свободным. Единственное правило — не писать такого, что противоречило бы изложению событий в «исторической» части. Например, мое описание Куликовской битвы вполне фантазийно, но летописям не противоречит. Всё вполне могло произойти и так. — Как вы выбираете героев для сопровождающих исследование повестей? Они представляют собой собирательный образ человека того времени?
— Ни в коем случае, иначе персонаж не оживет. Я придумываю — нет, вытаскиваю из прошлого, потому что они для меня все настоящие — интересную мне личность. Кручу ее, щиплю, щекочу, изучаю реакции, смотрю, как она смеется, плачет, пугается, любит и ненавидит. Потом спрашиваю: как тебя зовут? Он или она отвечает, иногда не сразу. И потом всё раскручивается более или менее само собой. — Второй том «Истории…», кажется, вышел более академичным, чем первый: в нем большое количество отсылок к Соловьеву, Ключевскому, Карамзину, официальные рецензенты. Вы стремитесь к максимальной объективности, панораме источников?
— В первом томе ровно столько же отсылок и тоже два титульных рецензента, причем очень именитых, просто они даны без званий и должностей. Из-за этого у не слишком образованных критиков, которым эти имена ничего не говорят, возникло искушение блеснуть своей эрудицией и начать выискивать в тексте ошибки. Ошибок на самом деле мало: они поправлены во втором издании, и это всё мелочи. Я хихикаю, когда читаю в откликах на второй том, что вот-де Акунин теперь взял рецензентов и получилось менее безграмотно. Уверяю вас: всё абсолютно настолько же грамотно или безграмотно, как в первом томе. Ну а панорама источников пошире просто потому, что их гораздо больше, чем по древней Руси. — В «Истории…» вы пишите о «гене имперскости». Определяет ли он положение России сегодня?
— Да. И мы наблюдаем это в нынешнем году. Конечно, это такие фантомные судороги: времена империи для России закончились. Но корчить от наследственной болезни страну будет еще долго. — Поиск «предателей» (травля Андрея Макаревича, например) и ситуация на Украине — это приметы очередного периода раздробленности?
— Это нормальный этап реакции, всегда следующий за протестным периодом, если он не привел к смене засидевшегося режима. Наша власть испугалась революции в соседней стране и начала скрипеть ржавыми железными гайками. Чтобы люди поменьше обращали внимания на непорядок в собственной стране, создается образ врага — как внешнего, так и внутреннего. Всё это старо как мир. Если бы наши люди лучше знали историю, их было бы не так просто купить подобной дешевкой. — Сейчас вопрос разработки «новой истории» стал болезненно актуальным, и любой автор, пишущий об истории, так или иначе встраивается в этот процесс. Как вы видите свое место и назначение в этом?
— Оставаться собой. Быть честным. Объективным (хоть это и непросто, когда у тебя уже сложилось мировоззрение). Лозунг простой: я сам по себе, а вы там как хотите. — Какой подход уместен для описания современности, с вашей точки зрения, — документальный, художественный или, например, популярно-глянцевый, например как у Леонида Парфенова в «Намедни»?
— Мне кажется, что Леонид Парфенов выбрал самый лучший способ рассказать современному россиянину об истории — клиповый принцип, много интересных картинок. Текста мало, но он очень точный и стилистически выверенный. Причем парфеновская серия от тома к тому становится всё лучше. Я читал все книги в верстке — автор дает их мне, чтобы я придирался. Так вот в последнем томе («1946 – 1960») я впервые не нашел, к чему придраться. Думаю, что потомки будут знать историю всего послевоенного периода «по Парфенову». И это отлично.
Комментариев нет:
Отправить комментарий